Артур Гургенович.  Так получилось, что мы не участвовали в книге воспоминаний об Андрее Александровиче Чернышеве «Делать в жизни свое дело». Сборник вышел вскоре после кончины этого замечательного человека, нашего друга на протяжении многих лет. Но нам с Мариной очень хотелось бы сказать о нем то, что мы помним о наших встречах с ним, отношениях, о том, что произвело на нас очень сильное впечатление. Но прежде несколько слов о предыстории нашего знакомства.

Последние годы перестройки обернулись для меня, моей семьи чередой непростых испытаний. Многие помнят мрачные события того времени и в стране, и, в частности, в Азербайджане. Мы, армяне, родившиеся и жившие там, из-за разного рода событий и трудностей, вынужденно стали беженцами, подались, как и многие в то время, в Армению, обосновались в городке под Ереваном. Ну, я громко сказал «обосновались». Нас приютили в одном из общежитий, выделили комнатку, без удобств. Мы не жаловались. Наша судьба, наверное, прокручивала не последний вариант временного жизнеустройства, ведь великое множество других беженцев в Советском Союзе оказывались в худших условиях.

Маринэ Грантовна. Комфорта не испытывали. Кроме всего прочего, мы же не знали, переехав на историческую родину, армянского языка, не могли на нем ни говорить, ни писать, ни читать. Только на русском. Представляете? Это огромная проблема для общения, жизни. Один выразительный пример. Артур пришел в баню, увидел вывеску с цифрами: учреждение работает с таких-то до таких-то часов. Оставалось до открытия мало, он стал ждать, когда распахнется дверь. Какой-то прохожий, заметив, что мой муж упорно чего-то дожидается, смеясь, бросил: «Разве ты не видишь, написано: до следующего четверга баня закрыта». Действительно, на окне висело крупное извещение, но на армянском языке.

А. Да, да, и этот и другие подобные случаи задевали, ранили, заставляли чувствовать себя второсортными. Беженцам того времени знакомы такие переживания, все мы тогда были морально подавлены. Заботы сводились к физическому выживанию. Я зарабатывал на ремонте обуви: поношенные туфли, ботинки, сапоги превращал чуть ли не в новые. Так шесть лет и прожили.

М. Прожили бы там и больше, если б не наши близкие друзья. Они побывали в Москве, соблазнили заработками. Вслед за ними согласились поехать, но где взять деньги на дорогу? Друзья ради нас продали какие-то золотые украшения. В Москве нас особенно никто не ждал, здесь муж столкнулся с обычными везде проблемами: устроиться на работу на самом деле оказалось крайне сложно, требовалось выложить крупную взятку, мыкались, перебивались на чьих-то дачах.

А. Почему мы об этом так подробно говорим? Да потому что это была та действительность, которая резко контрастировала с миром семьи Андрея Александровича Чернышева. Наш друг, Норик, как-то договорился с ним, что его, Норика, и наша семья переночуют на его даче: у нас был очередной тупиковый бытовой момент. Профессор согласился дать приют беженцам на ночь. Конечно, имелось в виду пустить в дом одну армянскую семью, даже большую… в которой сколько? Ну, пять-шесть человек, очевидно. А мы тогда перебивались в Троицке, и нас была единая компания беженцев, не одна, не две, а четыре семьи нуждались в ночлеге, набиралось не пять-шесть, а втрое больше – пятнадцать человек, из них восемь взрослых и семеро ребятишек. Между собой подумали, что, увидев такую, не оговоренную предварительно, ораву, хозяин возьмет да и не пустит. Скажет, издеваетесь надо мной. Но где наше не пропадало, решили мы, горемыки, и рискнули. Ведь всякие люди встречаются. Здесь, среди москвичей, разговаривая на одном с ними русском языке, мы вообще-то чувствовали себя значительно раскованнее, чем раньше, они вели себя проще, как правило, не подчеркивали превосходства, не кичились, не оскорбляли заносчивостью. Это бросалось в глаза. Может, повезет нам и с хозяином дачи, Чернышевым? Словом, наняли автобус, доехали до Раменского, стали выходить…

М. Вот тут и произошла первая с ним встреча. Андрей Александрович стоял в дверях дачи, облокотившись о перила, смотрел на нас, настороженно покидающих автобус, потом смотрел на матрасы, одеяла, детскую коляску, отдельно – колеса к ней, на весь наш нехитрый, но громоздкий скарб кочевников. Он смотрел на нашу процессию, а мы поглядывали на него. Он оставался безмолвным и как бы безучастным. Но это было неверное наблюдение. Чего-чего, а безучастности у него в эти мгновенья, как мы теперь можем утверждать, не было совсем. Пересчитывая, сколько человек выходит из автобуса, Андрей Александрович не ужасался количеству нагрянувших к нему, а прикидывал, как он сможет всех лучше расположить на даче, удастся ли создать для нас хоть минимум удобств.

Что там говорить! Нас сразила доброта и способность к состраданию у этого внешне невозмутимого человека. Он понял наше положение, проникся – не хочу сказать «жалостью», — но какой-то мягкой деликатностью к нам.